Писать рецензии на фильмы Бергмана — занятие неблагодарное и совершенно бесполезное. И дело заключается не в том, что уже обо всем сказано и не один раз или у меня нет должного авторитета. Фильмы Бергмана вообще не подходят для оценивания. Это чистое, настоящее искусство, которое, разумеется, не подлежит анализу и проверке на объективное качество, потому как любое истинное произведение искусства — субъективно и соответственно каждый по-своему воспримет, поймет, оценит данный кинофильм.
«Причастие» затрагивает извечную проблему, поднимаемую во всех фильмах Бергмана (в разной степени). Эта проблема заключается в Боге. В феномене веры. В кризисе веры. И в вечном, беспросветном, вселенском одиночестве, порождаемом уникальностью каждого человека и молчанием Бога.
Протестантский священник Томас Эрикссон проводит службу в сельской церкви. И с первых кадров зритель окунается в мирок, который донельзя ненатурален, неискренен и в чем-то даже неполноценен. Прихожане зевают от нескрываемой скуки, пастор монотонно произносит привычный текст и все ждут, когда все окончится и можно будет заняться более необходимыми делами. Пастор и его паства — это участники церемонии. Для них все происходящее — незаменимый ритуал в их жизни, традиция, которую они соблюдают.
Я редко бывал в церкви. Мне не нравилось там находиться. Гнетущая атмосфера оказывала нешуточное давление на мою психику. Все казалось таким неестественным, иллюзорным, театрализованным. Ставил ли я свечку, в душе взывая к Богу, или крестился, неуверенно глядя на беспристрастные и равнодушные лики святых, — все это было невыносимо из-за всей этой церемониальности. Я сожалею, что поступал так. В моих поступках не было искренности, а моя вера была слишком фиктивной, непрочной. Я скорее хотел верить…
Протестантизм, лютеранство — религия пессимистическая, депрессивная. Это выражается и в нарочитом, подчеркнутом аскетизме, и в строгости и жесткости нравственных принципов. Возникшее в Средневековье — в расцвет церковного влияния на человечество — лютеранство вобрало в себя все самое зловещее, беспощадное, мрачное, что было свойственно в эти нелегкие для человека времена. Отец Ингмара Бергмана был протестантским священником и остается только посочувствовать гениальному режиссеру. Ведь вся его жизнь, все его творчество — это нескончаемый поиск Бога в себе и вокруг, постижение Бога. Но все было тщетно. Бог молчал…
Бог молчит. Эти слова в фильме прозвучат не раз. Бог молчит. И поневоле закрадывается сомнение. Сомневается пастор и от того его работа ему в тягость, богослужение — это мука. Разочарование в религии и жизни, неспособность и нежелание поступать добродетельно будь то облегчить душевные терзания прихожанина или отнестись к чувствам любовницы мягче, доброжелательнее. Он видел слишком много страданий, познал слишком много горя. Все давно опостылело. Ледяной тон речи, горькое самобичевание, неуклюжее откровение. Пастор Томас Эрикссон давно живет иллюзией, собственно-выдуманной религией. Идопоклонство и не более. От части привычка, от части апатия, от части чувство неизбежного и беспощадного одиночества, от части страх и от части эгоизм — все это подпитывало веру, все это в конечном счете и сгубило ее.
Когда-то я верил. Это было аморфное чувство. Это было странное состояние души. Возможно, сказывалось воспитание. Общественные ценности, навязанные мне еще в бессознательном периоде моей жизни. Детская наивность, попытка смоделировать идеальный и понятный мир, где существуют четкие критерии и определения «добра» и «зла», «правды» и «лжи», где справедливость торжествует, возмездие вершится, добродетель поощряется. Где-то говорило эгоистическое высокомерие. Еще страх. Страх перед смертью. Страх перед неизбежностью. И конечно одиночество. И как хотелось чувствовать Бога в себе, знать, что жизнь имеет смысл и ты не одинок. Постичь настоящую истину, увы, не удалось. Как и в случае с Бергманом, Господь не отреагировал. Его подарком было не прощение или надежда, а молчание.
Мать узнала о моих убеждениях. Сначала было банальное «грешник окаянный», «циник высокомерный», «эгоист конченный». Но потом было честное и отрезвляющее, а главное горькое — «верить надо». И в этих словах было всё. Вера — это стержень, надежда, планка и границы морали. Это своеобразный долг перед человечеством. Атеизм — это не удел слабых или сильных. Это честность, а не смирение, это протест, а не конформистская ложь. Гуманно ли верить в Бога?
От главных героев ускользает абсолютная истина, чудо сосчитанной бесчисленности, постижение Бога. Если сомневался Иисус в момент собственной казни, то что уж говорить про человека?! Наши чувства слишком эгоистичны. Безответная любовь, губительное сомнение, тоскливое ощущение одиночества. Пастор Эрикссон очень напоминает мне других героев из фильмов Бергмана. В особенности Эвальда из «Земляничной поляны» и священника из «Шепотов и криков». В их суждениях много общего. Для них жизнь безрадостна и мучительна, а мир слишком жесток и одинок.
Фильм завершается молитвой священника. Она адресуется Богу и впервые за последнее время она чистосердечна, но чистосердечие сродни смирению, вера для Томаса не более чем соломинка. Слова звучат в абсолютном безмолвии и при сумеречном зимнем свете. Я не разделяю мнение тех, кто считает, что фильм заканчивается на оптимистической ноте. Конец настолько же депрессивен как и весь остальной фильм.